18 июня в пространстве «ЦЭХ» состоялась дискуссия «Музей на постсоветском пространстве: время перемен?» по случаю выхода нового номера альманаха «pARTisan», посвященного теме музея на постсоветском пространстве. В дискуссии приняли участие: директор Музея-мастерской З.Азгура Оксана Богданова, художник Руслан Вашкевич, а также специальная гостья из Украины — Юлия Ваганова, заместитель директора по выставочной работе и международной деятельности Национального художественного музея в Киеве. Модератор — Алексей Браточкин.

Номер осуществлен при поддержке Института Гете в Минске.

Артур Клинов. Фото К.Поляковой

Алексей Браточкин: Всем добрый вечер! Обозначу проблемное поле, которое хотелось бы сегодня обсудить. Первая проблема — критическое осмысление наследия понятия «советский музей» с точки зрения различных перспектив. «Советское» я рассматриваю здесь не только в негативном контексте, потому что, с моей точки зрения, это понятие сегодня можно проинтерпретировать по-разному и подумать, например, о таких вещах, которые сформировались именно в советскую эпоху: доступность, просветительская функция музея и др. Возвращаясь к советскому, стоит отметить, что в Беларуси система управления музеями, как пишет один из исследователей музейного дела Александр Гужаловский, установилась с года смерти Сталина — с 1953 года. В Министерстве культуры появился Отдел музеев и памятников, и с того момента, с небольшими изменениями, эта система существует и работает до сих пор.

Вторая сквозная проблема нашей дискуссии — политический (в самом широком смысле) контекст деятельности музейных институций. Это и различные политики идентичности, которые осуществляются в музейном пространстве и влияют на музейные институции, влияние различных идеологий и т.д. Мы должны постоянно об этом аспекте помнить, когда говорим в целом о музейной активности. Третий аспект — коммерциализация музеев, или музейный маркетинг: как музей может себя «продавать» сегодня, предлагать некоторые услуги, как он может выживать в условиях отсутствия ресурсов. И последний вопрос — проблема интернационализации беларусских музеев, имеется в виду, как музеи включены в международные проекты, как они заимствуют опыт коллег и т.д.

Прежде чем мы перейдем к вопросам дискуссии, передам слово Юлии Вагановой, которая познакомит нас с деятельностью Национального художественного музея Украины, а после презентации начнем непосредственно обсуждать вопросы.

Презентация Юлии Вагановой. Об истории и трансформациях в Национальном художественном музее Украины можно прочитать в интервью с Юлией (на беларусском и английском языках).

Фото К.Поляковой

А.Б.: Перед началом дискуссии мы немного поспорили о том, какое определение музея каждый имеет в виду. Я нашел определение, которое было опубликовано в 2008 году в энциклопедии «Музеи Беларуси». Мы спорили, насколько оно соответствует международному определению. Звучит беларусское определение следующим образом: «Музей — это постоянное некоммерческое, доступное широкой публике учреждение, которое занимается приобретением, хранением, изучением, экспонированием и популяризаций материальных свидетельств о человеке и среде его существования в целях исследования, образования и удовлетворения духовных потребностей». Мы выяснили, что в принципе такое определение соответствует международному, но там есть небольшой нюанс, который мы чуть позже обозначим. Руслан, это определение музея совпадает с вашим представлением о нем?

Руслан Вашкевич: Как бы там хорошо ни было, в моей художественной практике «музей» является тем, что должно преодолеть. Если, как в нашей ситуации, до сих пор не выработан язык взаимопонимания между конкретным художником и абстрактным музеем, то никаких внятных отношений с музейными институциями быть не может, и поэтому, наткнувшись на музей, художник вынужден этот язык или одноразово изобрести, или завалить стену с разбега.

Собственно, все мои «заходы» в музей являются поиском способа полноценной коммуникации не только со зрителем, но в первую очередь с музеем.

Оксана Богданова: Для меня музей — это среда моего собственного обитания. Формулировка, да, соответствует, все функции указаны, но безумно скучный посыл, который я как практик адаптировать к реалиям жизни не всегда могу. Обозначены базовые направления музейной деятельности, но следующий шаг — как на практике ты с этими каноническими положениями работаешь. Можно скучно, буквально, а можно креативно. И мне кажется, что музей все-таки, в первую очередь — это концепция, и без четко обозначенной концепции жизнь музея начинать нельзя. Сначала необходимо сформулировать идею, и это не размытый пафосный или сентиментальный абзац, но формула, которую далее нужно реализовывать.

Юля Ваганова: Мы посмотрели, что по этому поводу говорит ICOM, почти то же самое. «Музей — это некоммерческой постоянное учреждение общества и для его развития, открытое для широкой публики, которое приобретает, сохраняет, исследует, взаимодействует, выставляет на обозрение материальное свидетельство людей и их среды обитания с целью изучения, получения образования и удовольствия».

С этим можно согласиться. Одна из цитат моей презентации — музей должен быть открыт для общества, он должен отвечать на запросы общества и быть открытой площадкой, которой могут воспользоваться в широком смысле. Сейчас также широко идет разговор о том, что музей дает знания и надо научить людей получать эти знания. Моя коллега, которая работает в научно-просветительском отделе, говорит, что, мол, ну его, это знание, я хочу получать удовольствие. Я говорю, что есть же разные музеи, есть какие-то трагические истории, например. И она отвечает, что да, потому что когда ты приходишь и переживаешь трагический опыт в музее, это тоже определенное удовольствие от интеллектуального, эмоционального переживания.

А.Б.: Следующий вопрос немного ретроспективный, он отсылает к 1990-2000 годам, потому что серьезные трансформации на постсоветском пространстве начались именно в этот период. Как вы считаете, какие можно выделить ключевые моменты этих трансформаций? Что, на ваш взгляд, было максимально важным для изменения музейных институций?

О.Б.: Для меня это сложный вопрос. Я не знаю, что такое советский музей или музей советского периода и не советский музей. Для меня музей или есть, или его нет (оценка комплексная, а не только по наличию музейного собрания). Но если говорить о системных, радикальных изменениях, я их не заметила. Однако как человек, который «поступил» в музейное пространство в 1987 году, и музейщик, который обожает научную составляющую музейной деятельности, отмечу, что изучение музейного предмета переместилось на задний план, уступив свои позиции просветительской деятельности. Последняя, в свою очередь, трансформировалась. Традиционные формы взаимодействия с посетителями (экскурсии, лекции) дополнились целым спектром интерактивных практик: мастер-классы, воркшопы, форумы, фестивали, междисциплинарные проекты, сопроводительные или параллельные программы при реализации выставочных проектов.

Выставка Тамары Соколовай «Одни такие — другие такие». Музей З.Азгура, Минск 2014. Фото kalektar.org

Следует напомнить, что музей держится на трех китах — сохранение, изучение и презентация — и необходимо удерживать и равнозначно развивать все эти сегменты музейного дела. Если попытаться определить, что есть сегодня успешный музей, опять же для меня, то в процентном соотношении выстраивается следующая пропорция: 60 процентов успеха — классное собрание; 40 — сопровождение данного собрания, то есть команда, которая работает с этим материалом. Отлично, если в составе команды не только музееведы, но и искусствоведы, художники, историки, дизайнеры, архитекторы, литераторы. Подобный подход — особенность кадровой политики нашей институции, который апробирован, и сегодня я уже могу констатировать, что он оправдывает себя. Возможно, в том числе поэтому мы смогли жесткую модель мемориального монографического музея сделать более динамичной и «отзывчивой». Очень хочется надеяться, что наша мемориальная-экспериментальная арт-площадка соответствует девизу «Меняющийся музей в меняющемся мире».

Ю.В.: Эксперименты с памятью.

О.Б.: Да, мы осознали, что эксперимент в пространстве академического музея возможен и допустим при условии соблюдения баланса между музейным стандартом и инновацией. В случае Музея-мастерской Заира Азгура этот баланс фундируется на реализации инициатив в рамках генеральных стержневых проектов «Место памяти» и «Modern+classic. Современное искусство в традиционном музее». Контент проекта «Место памяти» базируется на категориях «время», «место», «действие»; «Modern+classic. Современное искусство в традиционном музее» — на осмыслении и интерпретации современными художниками, режиссерами, поэтами, композиторами и музыкантами исторического прошлого, творческого наследия. Мы открыты для самых смелых и нетривиальных высказываний, если интервенция концептуально безупречна и совпадают масштаб «интервента» и «декорации». Так, для музея эпохальными являются: выставочные проекты Константина Селиханова «Один и многие» и Тамары Соколовой «Одни — такие. Другие — такие»; финальный перформанс интернациональногоworkshop-проекта Пластического театра «ИнЖест» Вячеслава Иноземцева с участием группы «Плато» Матвея Сабурова.

А.Б.: Руслан, к вам вопрос как к художнику. Каков ваш личный опыт отношения с музеем в ретроспективе? Изменилось ли что-то в музейной деятельности, по вашему ощущению, за последнее время?

Р.В.: Мне кажется, описание музея, которое прозвучало ранее, под советский период нашей истории вполне подходит. Добросовестно работали все отделы музея, периодически пополнялись коллекции, главные хранители и архивариусы внимательно описывали нажитое имущество, экскурсоводы водили людей по кругу. Выделялись средства на закупку новых произведений художников. Вялотекущим образом, но, тем не менее, музей жил изнутри. Снаружи это был такой классический культурно-просветительский аттракцион для народонаселения. Заметный всплеск в музеях произошел на волне «перестройки». Активизировались выставки именно современных художников, на протяжении 5-6 лет этот регулярный выставочный проект курировала Ольга Коваленко (заведующая отделом новейших течений). Благодаря ей в то время случилась массированная атака музея свежими силами современных авторов. Но потом вдруг всё закончилось — со сменой директора, с новыми политическими временами, с уходом некоторых сотрудников музея. Теперь музей — это фирма на хозрасчете, которая должна окупать себя продажей билетов и заигрыванием с публикой, чего стоят одни фотосессии свадеб. Обязательная «Ночь музеев» превратилась в стыдное зрелище, об этом не скрывая говорят уже сами зрители. И, да, самое главное, современным художникам путь туда закрыт.

При этом, слушая презентацию Юлии, понимаю: кураторская команда Национального художественного музея Украины умудряется делать сегодня то, что смело тянет на работу продвинутого Центра современного искусства.

Ю.В.: Я тоже могу отмечать как позитивные, так и негативные моменты. Тут нужно говорить о музее в разных связках. Если мы говорим о музее и публике, то несомненно музеи стали больше открываться аудиториям. Даже предлагая эти «Ночи музеев». Да, это превращается в такой жесткий ентертеймент, тем не менее это также открытие к неким новым форматам. Опять же, музеи становятся междисциплинарными площадками, иногда удачно, иногда нет, но это происходит. Музеи понимают, что они могут дополнять себя, приглашая кинопроекты, поэтов, музыкантов. В этом аспекте можно говорить о небольшом прогрессе. Стоит также отметить, что экскурсоводы, по крайней мере, если мы говорим о киевском музее, постепенно поменяли свою функцию — стали, скорее, медиаторами. Например, выставка «Герои. Попытка инвентаризации» показала удивительную вещь. Во-первых — экскурсовод был не нужен в принципе, люди легко считывали экспозицию. Во-вторых — они постоянно разговаривали, то есть рефлексировали на то, что они видят. Это позитивный момент.

С выставки «Героі. Спроба інвентарызацыі», Национальный художественный музей Украины, 2014. Фото из архива Ю.Вагановой

С другой стороны, мы понимаем, что в советское время музей имел определенную идеологическую функцию. Совок вроде внешне развалился, и эта идеологическая функция также сместилась и пришла новая: музей стал таким агентством «праздник-праздник». Мы устраиваем «Ночи музеев», делаем свадьбы, похорон только не делаем разве что. Мы восприняли эту машину западного маркетинга, понимаем, что там есть какие-то удачные моменты, но все равно не выдерживаем конкуренции со сферой развлечения, и поэтому эта модель не срабатывает.

Если говорить об Украине, то у нас сейчас возникает новая ситуация, в которой важно не свалиться в какие-то новые пропаганды и опять не стать пропагандой каких-то новых идей, с которыми вы можете быть согласны или нет, тем не менее такая опасность существует.

Национальная идея или антинациональная, идея глобализма или какая-либо другая — нужно балансировать. Не надо, правда, себя обманывать, мы понимаем, что госмузеи — это все равно презентация некой идеологии, потому что они финансируются государством и тут сложнее.

Если мы будем говорить о музее и власти, то происходят некоторые подвижки, но власть очень неохотно идет на новую формулу, которую музей старается донести в частности Министерству культуры. До сих пор существует ситуация, когда музей обслуживает Министерство культуры, у которого есть идеология, культурная политика, которую музей должен продвигать. Но музеи стараются занять другую позицию: музей сейчас работает, обслуживает общество и работает в первую очередь для общества, соответственно Министерство культуры должно обеспечивать такие условия музею, чтобы он мог выполнять эту задачу. А не наоборот. Конечно, мы понимаем, власть сопротивляется подобной формуле, и не только власть: многие люди сложно это воспринимают.

И последний момент — отношения «художник и музей» и «музей и коллекция». С одной стороны, музеи показывают свои коллекции, но с другой — не умеют с ними работать. Такой проект, как «Герои», впервые случился в нашем Музее. Второй момент — работа художника и музея. Мне повезло, что я работала в Центре современного искусства, а потом уже в госинституции. Раньше меня также возмущал тот факт, что, ну как же это, гвозди нельзя вбивать, этого делать нельзя, музей же должен! и т.д. Сейчас я знаю, что гвозди вбивать можно, это вопрос технический — кто и за какие средства потом будет перекрашивать стены. Но для того чтобы произошел этот сдвиг, и художник, и музей должны понимать, что диалог — процесс длительный. И если обе стороны понимают это, но, тем не менее, они согласны идти на сближение, тогда этот процесс будет успешным. Например, мы приглашаем в музей чудесную выставку современного искусства, но аудитория не готова принять и воспринять такой проект в музее. Соответственно музей может рисковать своей аудиторией, которая потом может критиковать музей и не позволит в следующий раз пустить такой проект. Поэтому этот процесс должен быть компромиссным. И когда встречаются художник и музей, музей должен задать вопрос, что хочет художник, и художник должен спросить, а что хочет музей, в широком смысле. Тогда могут происходить эти изменения. И этот процесс, по моему ощущению, сейчас может начаться.

А.Б.: Я вспомнил небольшой отчетный доклад эксперта Аллы Сташкевич из Института культуры Беларуси, которая описывала современное состояния беларусских музеев. У нее было две идеи. Первая — пик трансформации музеев пришелся на 1990-е, но трансформация не завершилась. И в качестве второго фактора Алла, когда говорит о беларусских музеях, вводит определение «этнографизм».

То есть музеи погрузились в исследования каких-то прошлых, аутентичных, фольклорных вещей и совершенно никак не обращаются к современным проблемам.

Мы сейчас подняли параллельно интересную тему — рецепция чужого опыта, когда музеи встраиваются в глобальную систему, перенимая какие-то «внешние» образцы. И первое, что прозвучало, это музейный маркетинг или попытка сделать индустрию развлечения, например, провести «Ночь музеев», ее несколько лет в Беларуси уже проводят. Но у меня возникли следующие вопросы: какие проблемы появляются в рецепции этого внешнего опыта? Система сопротивляется? Внешний и «чужой» опыт плохо сочетаются с местным контекстом? Как у нас в принципе интернационализирована музейная сфера? Руслан, у вас есть опыт выставок в разных контекстах, можете отметить какие- то особенности?

Р.В.: Для меня показательным всегда является момент личного общения и диалога с администрациями музеев. Например, гомельский Дворец Румянцевых-Паскевичей: абсолютно гибкая структура с хорошей командой талантливых менеджеров, готовых идти на большие риски, чтобы сделать культурное событие, они как раз отлично понимают, что традиционный формат уже не работает. Но это не связано с общей культурной политикой у нас, в Беларуси. Это, скорее, делается вопреки общему институциональному «зажиму» и благодаря конкретным людям внутри этих структур.

Проект Руслана Вашкевича «Музей», Национальный художественный музей Беларуси, Минск 2011. Фото n-europe.eu

О.Б.: Что касается нашего музея, не могу сказать, что мы начинаем движение только после того, как выявим основные тенденции и сверим наш курс с курсом флагманов музейного дела. Скорее, процессы, которые происходят в нашей институции, подчинены интуиции и личному опыту. То есть мы живем как дышим. Зачастую постфактум мы обнаруживаем совпадение стратегии, формата событий Музея-мастерской Заира Азгура и европейских музеев. Значит, мы поневоле в мейнстриме и чувствуем время.

Еще хотелось бы акцентировать внимание на следующей ситуации. В мировой музейной практике существуют несколько моделей музеев. «Личностный музей» — личность директора, его мировоззрение, пристрастия определяют и форму, и содержание музея, вектор его развития, команду. Данная модель практикуется в Восточной Европе. Эрмитаж напрямую ассоциируется с Пиотровским, Пушкинский музей — с Антоновой, Русский музей — с Гусевым, Центр визуальных искусств — со Свибловой. Вторая модель, распространенная в Западной Европе и Америке, имеет иную структуру: топ-менеджер и команда кураторов. Куратор создает музейный продукт, менеджер его «упаковывает» и «продает» потребителю музейных услуг.

Так как на постсоветском пространстве работает преимущественно «личностный музей», интервенции Руслана в музейном пространстве являются результатом межличностных отношений, которые или складываются, или нет.

А.Б.: А почему у нас не работает такая модель?

О.Б.: Из собственного опыта: личность в музее решает почти всё. Как минимум она должна быть в музее. Просто знания предмета и трансляции этого знания сегодня недостаточно. Какой бы ни были общая структура, конфигурация и ландшафт, если в музее работает команда личностей — успешные реализации гарантированы. Зримый пример — пространство «ЦЭХ», где мы сейчас общаемся. Конечно, государственная политика в области музейного дела только в помощь. Но мой личный опыт свидетельствует, что все равно решения происходят на личностном внутримузейном и межмузейном уровне.

Ю.В.: Мы понимаем, что директор музея решает многие моменты. Вопрос в том, строит ли директор сам себе памятник, удовлетворяя личные амбиции, или это директор, который сознательно уходит в тень, выдвигая членов команды и понимая, что чем сильнее каждый член команды, тем сильнее директор. Второй момент из сферы метафоры или мифа, важно по крайне мере для нас, — история основания музея. Например, наш музей был основан по запросу общества, само общество объединилось, тогда это были мануфактурщики, которые выступили с инициативой о том, что им нужен музей. И 40 процентов финансирования было от сообщества. Эта история для нас важна, и мы часто ее вспоминаем, когда начинаем принимать решения и думать, как нам работать в сегодняшней ситуации.

Если говорить о технологиях, которые к нам приходят с Запада, то зачастую мы инструментально подходим к этим новшевствам. Конечно, мы должны адаптировать различные опыты, конечно, маркетинг — это хорошо, но если мы посмотрим на западные музеи, они сейчас активно критикуют такие подходы, как «праздник-праздник». Другая ситуация, когда наша аудитория очень глобализирована, мы становимся «буржуазными» и мы теперь клиенты в музее, то есть мы приходим в музей — и нас должны обслужить. Тут возникает такой вопрос: с одной стороны, мы должны развивать этот клиентский сервис, должно быть комфортно, с другой стороны, мы должны обращаться к обществу и объяснять, что это ваше. Если музей такой, то это потому, что это ваш музей, и если в нем нет лифта для людей с ограниченными возможностями, это не только проблема музея, но и ваша общая проблема. Поэтому эти вопросы, особенно в сложной политической и экономической ситуации, могут решаться только совместно.

Ну и третий момент позитивного и негативного западного опыта — введение новых медиатехнологий, которые сейчас популярны, но уже критикуются западными коллегами, потому что начинают заменять сам объект. Они отказываются говорить на эту тему, а мы же все еще пытаемся вводить эти плазмы, вешать их в тот же ряд с картинами, то есть с такой же ценностью, как и предмет искусства.

Или, например, вводим аудиогиды, а на Западе началась критика, что это очень направленное ведение посетителя, которое лишает его возможности встречи с объектом, забирает у него желание думать самому.

И еще — работа с партнерами. Позитивный момент — кончено, то, что корпорации хотят улучшать свой имидж за счет культурных институций. Это хорошо. С другой стороны, часто партнер воспринимает музей не как институцию, а как некую площадку для выставления чего-то или реализации своих задач. И это не зависит от того, локальный это партнер или зарубежный.

Из архива Ю.Вагановой

А.Б.: Мы сейчас много говорили о том, как аудитория реагирует и как воспринимает то, что происходит в музеях. Когда я писал статью по поводу нашего Музея Великой Отечественной войны, нашел высказывание одной из сотрудниц о том, что аудитория не готова воспринимать изменения, у нее низкий образовательный и культурный уровень, поэтому мы не можем экспериментировать, например предлагать разные точки зрения на историю войны. Это такая позиция музея, «сверху», над аудиторией.

И одновременно, когда я читал публикации об исторических музеях за пределами Беларуси, один из тезисов заключался в том, что сегодня у человека много разных идентичностей, и музей должен справляться с этим набором идентичностей, предлагать какие-то разные вещи, разные интерпретации событий для дискуссии и т.д. И у меня вопрос к каждому из вас. Начну с Руслана. Как вы думаете, для кого вы работаете, какая аудитория формируется в Беларуси, кто ходит в беларусский музей? Например, когда была ваша выставка в Национальном художественном музее, какую аудиторию вы ожидали?

Р.В.: Мне всегда очень интересна та инверсия, которая происходит параллельно с интервенциями современного искусства в казенный дом. Ведь вместе с «другим» проектом туда приходит и «другая» публика. Таким образом иногда получается влиять на восприятие даже постоянных посетителей «привычного» музея. Это осознанное смещение точки зрения, стирание границ «вечного — временного», нарушение заведенного раз и навсегда порядка — важные составляющие моих вторжений. Очень интересно смотреть потом книги отзывов, там, конечно, всего хватает, но в основном — автопортрет коллективного зрителя, и вдруг видишь, как чужая бабушка пишет, что у нее там случилось какое-то откровение, и ищет автора, чтобы лично поблагодарить. Для меня это ценно. В целом выставка вызвала неожиданно большой интерес, несмотря на спорные, диаметрально противоположные суждения о ней, количество посетителей зашкаливало, что положительно сказалось на выручке денег за билеты, и даже смотрительницы в залах за тот период получили денежные премии.

Чем не сигнал для руководства музея смелее открывать двери для выставочных экспериментов современных художников? 

А.Б.: Оксана, Музей Заира Азгура — это музей советского автора. Мы также знаем, что в Беларуси есть большие проблемы интерпретации советского прошлого, наличия каких-то консенсусных рамок для его восприятия. Как музей справляется с этой проблемной идентичностью советского прошлого? И возникают ли какие- либо конфликты между зрителем и новыми проектами в музее?

О.Б.: Изначально нам самим необходимо было идентифицировать пространство Музея-мастерской Заира Азгура. Мы пришли к пониманию, что это музей эпохи и музей эпохе, большой музей на малых площадях. Соответственно в приоритете темы: у истоков беларусской скульптурой школы, беларусская скульптурная школа ХХ века, скульптура как вид изобразительного искусства. Также мы работаем в философских проблемных полях — художник и общество, художник и государство, художник и модель на примере конкретной частной биографии и т.д.

А.Б.: А были ли случаи, когда кто-то говорил о том, что эти гигантские головы Сталина, Ленина не нужны, давайте это уберем, мол, зачем это показывать?

О.Б.: Нет. В начале нулевых можно было услышать активные, эмоционально окрашенные высказывания. Сегодня интонация изменилась. Часть посетителей рефлексирует, ностальгирует; молодежная аудитория открывает для себя неизвестный мир. Хотела бы поддержать Руслана в том, что, создавая тот или иной проект, не следует на стадии разработки концепции заниматься выставлением жестких границ, ориентироваться на определенный круг зрителей: возрастная категория, статусность посетителя и т.д. Главное — открыт человек для восприятия или нет.

А.Б.: Юля, украинская ситуация сегодня крайне сложная, есть высокая степень политизации общества на фоне ведущихся боевых действий. Насколько музей может все-таки сохранять свой профессионализм в этих условиях? Как найти стратегии работы с разной публикой, избегая радикальной ангажированности в ущерб профессионализму?

Ю.В.: Во-первых, для сохранения профессионализма и избегания пропаганды надо понимать, что люди, которые ходят в музей, не глупы, поэтому нужно с ними говорить на сложные темы и сложным языком. Необходимо занимать позицию рядом с публикой. Во время проекта «Герои» случилась такая мизансцена. Один из посетителей стал говорить, мол, Какое право вы имели показать Ленина и Сталина? Отдайте мне деньги за мой входной билет! Второй посетитель, который это услышал, сказал, Я сам отдам тебе деньги, если ты не понимаешь, о чем хотели сказать, а если хочешь, могу тебе даже объяснить. И в дискуссию включился еще третий посетитель, который сказал, А что вы предлагаете — как во время 30-х уничтожать? Чем тогда мы будем отличаться от красных комиссаров и от периода террора? И тут, мне кажется, нужно постоянно обращаться, исследовать историю и не забывать ее. Проблема в том, что мы очень быстро ее забываем.

В частности сейчас в Украине принят закон о декоммунизации, который остро обсуждается культурным сообществом, потому что там есть много спорных моментов. В это же время мы показывали проект «Спецфонд». Он формировался в 1937-39 годах, туда свозились работы формалистов, которые считались врагами, а также тех, кто с ними «пили чай». Кроме сотрудников и директора музея, никто не имел доступа к этим фондам, первый раз они открылись сначала после войны для инвентаризации и опять были закрыты, а потом в 80-е — и опять доступ к коллекции в этих фондах был ограничен, с конца 1990-х шел процесс реставрации этих работ. И вот только недавно работы были показаны на публику, и эта выставка тоже по идее является рефлексией на такой политический запрос общества, как декоммунизация. Да, конечно, она должна происходить, нужно открывать архивы КГБ и т.д. Но если мы говорим о запрете нацистской и советской символики, но потом идет оговорка — кроме учебников и художественных произведений, где используется эта символика, если — идет оговорка — эти работы не являются пропагандой этих режимов. Кто решает, являются они пропагандой или нет? И что делать с этими работами — разрушать или нет?

Поэтому нужно искать подходы, стратегии избегания крайностей, во всяком случае для культурных образовательных институций, предлагать публике самой рефлексировать и делать выводы. Но ни в коем случае не впадать в крайнюю политизацию.

А.Б.: Подведу некоторые итоги нашего разговора. Мы обсуждали проблему трансформации музейной сферы на постсоветском пространстве и говорили об этом в широком контексте. Если упоминать сегодня о продуктивных стратегиях и изменениях, то можно выделить как минимум три аспекта. Во-первых, речь идет о такой глобальной смене координат на постсоветском пространстве, когда система координат — это уже не государство и музей, выполняющий пропагандистскую и идеологическую, фактически репрессивную функцию, и где-то там находится общество, на которое надо «воздействовать», но музей и общество сегодня взаимодействуют иначе, государство же выполняет, скорее, ресурсную функцию.

Выставка Руслана Вашкевича «Не смотря ни на что», 11.12 Галерея / Винзавод, Москва. Фото из архива Р.Вашкевича

Во-вторых, следующий важный аспект — это междисциплинарный подход к музейной работе, и в Минске, например, известность получают как раз такие проекты, где собираются люди из различных дисциплин и устраивают выставку или нечто подобное. И еще один аспект — изменения в самих музеях: в подходах к работе с посетителями, к сегментированию аудитории с учетом различных идентичностей и запросов, попытка сохранить профессионализм в непростых политических условиях. Стоит также отметить, что музей утрачивает классическую «просветительскую» функцию, а его работники выступают в качестве медиаторов между посетителями и коллекциями.

То есть, возникает музей как коммуникативная площадка, и если говорить о беларусском контексте, то как раз коммуникации очень нам не хватает, и музеи могли бы работать именно так.

Июнь 2015

Мнения авторов не всегда совпадают с позицией редакции. Если вы заметили ошибки, пожалуйста, пишите нам.