Вызов — в первую очередь, себе

Во время скайп-репетиции

Перед спектаклем «Родные & Близкие»

«Письмо для Кэти Акер: Минск 2011»

«Цветок для Пины Бауш»

«Письмо для Кэти Акер: Минск 2011», на фото Павел Городницкий

Кэти Акер «Нью-Йорк’79», на фото Юлия Шевчук

«Письмо для Кэти Акер: Минск 2011», на фото Яна Русакевич

«Trash Cuisine», на фото Сергей Кваченок

«Trash Cuisine»

«Trash Cuisine»

«Родные & Близкие», на фото Марина Юревич

«Родные & Близкие», на фото Денис Тарасенко

«Родные & Близкие», на фото Кирилл Константинов и Марина Юревич

«Родные & Близкие», на фото Павел Городницкий

Светлана Сугако

«Родные & Близкие»

«Король Лир» на сцене театра «Глобус» в Лондоне

Интервью с актерами Свободного театра

21 декабря в Свободном театре в Минске состоялась очередная премьера — спектакль Владимира Щербаня «Родные & Близкие» на основе блоговых записей белорусского драматурга Константина Стешика. Постановка, как это происходит уже на протяжении двух лет, репетировалась через скайп. После событий 19 декабря 2010 года в Минске театр почти только так и существует — через скайп. Что, в принципе, как показала последняя премьера, не повлияло на его продуктивность.

Они продолжают играть спектакли в Минске, активно гастролировать по миру. Работает актерская студия «Фортинбрасс»… Что значит быть актером Свободного театра? Как их воспринимают в Европе и о каких постановках мечтают они сами, рассказывают Виктория Биран, Павел Городницкий, Сергей Кваченок, Кирилл Константинов, Яна Русакевич, Светлана Сугако, Денис Тарасевич, Юлия Шевчук, Марина Юревич.

В Беларуси к вашей деятельности относятся по-разному: кто-то принимает, кто-то видит спекуляции. А как воспринимают Свободный театр в Западной Европе?

Марина Юревич: Я думаю, что даже для европейского пространства мы проект уникальный. На самом деле там также не так много театров, которые работают в документальной эстетике. Но  там даже в репертуарных театрах нет такого понятия, как постоянная актерская труппа. На конкретный проект собирается команда, делает его, прокатывает, и актеры расходятся. А наша уникальность в том, что мы, будучи нерепертуарным театром, являемся постоянной актерской командой и уже на протяжении почти 8 лет работаем вместе. Вдобавок поднимаем темы, с которыми работает, в принципе, не так много социально направленных театров.

Павел Городницкий: Мне кажется, социальных театров хватает, тот же «Rimini Protokoll», например. Просто мы заняли свою нишу, также делаем различные коопроекты с европейскими партнерами, но при этом пытаемся продвигать тему Беларуси. И там это интересно.

В чем причина такого интереса?

М. Ю.: Мне кажется, это чисто европейская и американская штука, когда ты встретился с человеком, которому плохо, и — ой, тебе так плохо! Давай я тебе помогу! Мы такие свободные, а вы такие несвободные. С этой стороны, такой интерес понятен. Но, с другой, если бы наш театр не создавал достойный внимания театральный продукт, вряд ли это было бы кому-то интересно, даже если это о Беларуси.

Денис Тарасенко: Да, есть такой момент, что наш театр позиционируется как запрещенный. И, конечно, европейскому зрителю становится интересно, за что нас запретили. Но, столкнувшись с нашей деятельностью, они, в том числе, отмечают качество наших спектаклей.

М. Ю.: На гастролях, например, в Америке, которые были после арестов наших актеров, на афише было написано: «Не боитесь ли вы быть арестованными, придя на их спектакль?» Это хороший пиар-ход, чтобы проект заметили в том огромном многообразии всего того, что есть в Америке и Европе. Но в то же время «Быть Гарольдом Пинтером» в Лондоне получает кучу премий и 5 звезд «The Guardian», и нас уже обсуждают не как политический театр, а как явление в искусстве.

А зачем отмежевываться от понятия «политический театр»? Это у нас до сих пор почему-то возникает ассоциация с советскими агитками типа «Синих блуз». Но политический театр — это намного сложнее, чем просто агиттеатр, так же как в принципе — политика, под которой сегодня больше понимают наличие и проявление гражданской позиции. И с этой точки зрения даже ваш «Нью-Йорк 79» — политический спектакль, потому что он касается вопросов общества, пусть и через жизнь частных людей.

Светлана Сугако: Да, возможно, широта этого политического аспекта особенно очевидна у нас в стране, где политика действительно вторгается почти в каждую область человеческого существования.

Д. Т.: Нам, наверное, сложно самим себя определить — какой мы театр, имею в виду. Но для нас действительно нет запрещенных тем. Если есть какая-то проблемная зона, мы будем об этом говорить.

Если политика так плотно влезла в нашу жизнь, значит, это неотъемлемая часть нашей жизни. И мы наряду с остальными проблемами можем спокойно рассуждать театральным языком на тему политики.

Виктория Биран: При этом каждый из нас имеет свою личную позицию. Например, когда мы делали «Trash Cuisine», у нас внутри команды возникли разногласия: кто-то считал, что Коновалов и Ковалев действительно взорвали метро, а кто-то — нет. Мы обсуждали эту тему и пришли к тому, что, если ты участник СТ, это не значит, что ты обязан иметь у себя в голове какие-то установки, и никто не запрещает тебе иметь свою собственную позицию. И когда эта история пошла в проект, в результате мы говорили о переживаниях матери, а не о том, кто это сделал, потому что доказательств на руках у нас нет.

П. Г.: Просто мы об этом говорим, в то время как другие белорусские театры умалчивают.

С. С.: Зато они считаются неполитическими. Они молчат, но они неполитические. Хотя в этом молчании и заключается их политика.

Д. Т.: Можно сказать, что они политические в одну стороны, а мы в другую. Возможно, поэтому в Западной Европе не так часто говорят о форме политического театра, потому что там нет такого давления на личность. Они работают, скорее, с социальными проблемами.

М. Ю.: У них есть иллюзия свободы: когда тебя что-то беспокоит, ты можешь выйти на площадь с плакатом «Мы против войны в Ираке», например, — и сиди в палатке сколько угодно, потому что у тебя есть свобода слова. Однако тебя могут не замечать — и это другая проблема.

С. С.: Я бы однозначно не говорила о том, что это видимость свободы. Есть много случаев, когда эти палатки работают.

А что, на ваш взгляд, отличает вас от западноевропейских театров, работающих с похожей тематикой?

М. Ю.: Принцип работы такой же. Те же «Rimini Protokoll» — у них появляется тема, они собирают материал и делают спектакль. Правда, они не сталкиваются с такой кучей проблем, как мы.

П. Г.: У них, естественно, финансирование другое. Я смотрел спектакль, где они выстроили на всю сцену железную дорогу, параллельно на много камер снимая видео. Мы себе этого не можем позволить. У нас только четыре стула, ковер и микрофон, из которых мы выжимаем максимально возможное.

С. С.: И это тоже факт, который цепляет западноевропейскую публику: ничего на сцене нет, и при этом они создают такое эмоционально сильное шоу. Тот же «Король Лир»: минимальная сценография, и вдруг — лучшие рецензии. И все в шоке: как можно было «Короля Лира» прочитать вот так?!

А если попробовать на основании вашего опыта сравнить театральный процесс тут и там…

Д. Т.: Важно, что там развит институт меценатства: хорошо обеспеченным людям выгодно поддерживать искусство, потому что они освобождаются от налогов. Поэтому много разных независимых студий.

М. Ю.: Да, но есть другая сторона такого комфортного существования. Здесь мы привыкли к такой системе, что когда ты начинаешь работать над проектом, то полностью отдаешься ему. Поэтому, когда в Швеции мы ставили «Europeica challenge» и нужно было поменять свет, а рабочий говорит, что у него рабочий день закончен, поэтому он не может принести эту лампочку, а завтра у него выходной, а послезавтра национальный праздник, поэтому свет будет через дня три, — то мы были немного в шоке.

Д. Т.: Да, им не нужно лезть из кожи вон, чтобы что-то сделать. Есть все возможности. Поэтому они спокойно занимаются своим делом.

С. С.: Но, возможно, поэтому в Швеции нет такого театра, как в Беларуси, — там слишком комфортно. А покидать  зону комфорта никому не хочется. После «Trash Cuisine» зрители выходили и говорили: «Ребята, что вы с нами сделали? Мы жили комфортно в Амстердаме, ни о чем не думали, а вы взяли и все перевернули, затронули такие темы, о которых мы между собой даже не говорим, потому что это нас не касается». Т. е. никто не желает выходить из зоны комфорта. Сложно заставить себя больше напрягаться, когда ты знаешь, что у тебя в шесть заканчивается рабочий день. Но нашей работоспособностью они, конечно, восхищаются.

Если говорить о методике доктеатра, в которой вы работает, в Беларуси вы, наверное, первые, кто ее освоил — причем убедительно. Но получали вы в основном академическое театральное образование. Как происходила смена техник? Приходилось ли переучивать себя?

Д. Т.: Метод доктеатра в чем-то похож на студенческий, когда на занятия приносишь этюды, показываешь преподавателю, и вы с ним это обсуждаете, что-то оставляете, от чего-то отказываетесь. Это отличается от того, как работают в академических театрах, когда режиссер приносит пьесу, и далее чаще всего актеров просто разводят по точкам. Но так как почти все мы попали в СТ практически сразу после студенческой скамьи, нам было просто, не надо было переучиваться.

М. Ю.: И в таком методе большой плюс для актера, потому что ты становишься не просто исполнителем — тише-громче, шаг влево-вправо, — но автором роли и соавтором спектакля.

Яна Русакевич: У меня был другой опыт, потому что я какое-то время работала в Купаловском театре, где тебе дают роль, которую ты читаешь, наполняешь каким-то образом и — на площадку. И если ты вдруг задаешь вопрос: «А что я тут делаю?» — то сразу: «Вон со сцены». Когда я начала работать в СТ, стала задавать такие вопросы в Купаловском чаще, и каждый раз слышала: «Вон со сцены, ты не будешь играть премьеру!» В конце концов, мне сказали, что я бесталанна и что такая актриса, как я, в этом театре не нужна. Я сказала, что в этом театре я, возможно, не нужна, но буду нужна в другом… Мы все пытаемся быть свободными людьми. Но в любом случае никто не свободен.

В СТ мы пытаемся говорить на актуальные темы, и это правильно. Иногда можно не говорить об этом, но замалчивать, как это происходит в академических театрах, нельзя. Мы не замалчиваем: либо говорим, либо нет.

Мне кажется, вы идеализируете, когда говорите, что все пытаются быть свободными. Человек выбирает или свободу, или не свободу. «Пытаться быть» невозможно в этой системе координат. И в академических театрах не ставят остросоциальную драматургию не потому, что существует внешняя цензура, а потому что эти рамки сидят у них в голове. Мне кажется, большинство и не хочет быть свободными. Они могут часами говорить о свободе, о солидарности и т. д., но важно не что говорят, а что делают. А вернее, в результате не делают ничего.

С. С.: Да, потому что свобода — это ответственность, нужно отвечать за себя, принимать самостоятельные решения. А это тяжело.

М. Ю.: К нам на спектакли иногда приходят знакомые актеры из гостеатров, и многие говорят, что это очень хороший театр, но неужели нельзя было обойтись без политики или без мата? А зачем обходиться, если это есть!

Д. Т.: Мы не призываем всех ругаться матом и обнажаться. Все должно быть оправдано, иначе это пошло. Если можно без этого обойтись, — не надо.

П. Г.: Такое восприятие, мне кажется, связано еще и с тем, что у нас до сих пор к театру относятся как к храму, считают, что театр должен чему-то учить. Поэтому думают, что, если зритель увидит на сцене написанный на стене «хуй», сразу станет безнравственным.

Д. Т.: С другой стороны, нам здесь есть что преодолевать. Это побуждает к творчеству. Потому что, понятно, на Западе уже трудно шокировать обнаженным телом.

Я. Р.: Да, но это позволяет им двигаться вперед, искать иные способы воздействия на зрителя.

С. С.: В этом и заключается свобода. Там зритель спокойно смотрит постановки на политические, социальные темы, потом спокойно может это обсудить в троллейбусе. А кто у нас готов говорить на тему, например, гомосексуальности открыто? А это уже внутренние барьеры. Как только они будут преодолены, и внешняя ситуация изменится.

А как, по-вашему, можно работать с этими стереотипами в белорусском обществе?

С. С.: Мне кажется, проблема в человеке. Каждый должен сам пытаться раздвигать свои рамки. Мы как театр можем, наверное, только показать, что эти стереотипы есть.

Д. Т.: Мы здесь, но на самом деле до сих пор учимся и работаем над собой. Так получилось, что у нас есть возможность смотреть и сравнивать. А большинство людей лишены этой возможности.

Я. Р.: Так получилось, что нас просто выкинуло из какой-то общей лодки, и мы, чтобы выжить, вынуждены были барахтаться, быть в постоянном движении. В результате это пошло нам на пользу.

В. Б.: Я помню, когда впервые увидела спектакль СТ — «Зону молчания», — словила себя на мысли, что мне было стыдно во время спектакля плакать и смеяться. Потом я возвращалась домой и сама себе ревела. Я задалась вопросом, почему я не могу плакать, когда рядом со мной сидят люди? Посмотрела еще несколько спектаклей и научилась не стесняться своих эмоций. А кто-то, я уверена, плачет в подушку и думает, что так и нужно.

Я. Р.: Да, с одной стороны, человек должен сам работать над собой. Но с другой — социум, воспитание тоже важны. Например, моя дочь не является пионеркой, потому что сама не хочет, и я ей объяснила, что не нужно. Но вот на урок приходит пионервожатый и говорит: «Сейчас мы будем делать добрые дела, а ты, Марта, отсядь, потому что не пионерка. Ты не можешь делать добрые дела». Я ей пытаюсь все объяснять, но, понятно, ребенку тяжело.

Д. Т.: Пока не уничтожится главенствующий над всеми сферами «совок», ничего не изменится, и зритель будет такой же зажатый. Вспомним первые несколько лет после распада СССР, когда люди вдруг сразу стали думать по-другому, заговорили по-белорусски, культура поднялась, белорусская музыка звучала из радиоточек. То есть исчез «совок», и эту нишу моментально заняло другое сознание. А потом «совок» вернулся — и все.

Почему вы в СТ?

С. С.: Наверное, в первую очередь это возможность самореализации.

Ю. Ш.: Когда я уходила из РТБД, у меня было полное отвращение к своей профессии. Но потом меня взяли в спектакль «Нью-Йорк 79», и я открыла для себя, что может быть иначе. И сейчас я только постигаю, как можно интересно работать в своей профессии.

М. Ю.: Я была еще студенткой, когда увидела «Психоз». Я помню, как меня колотило, вдруг мне стало ясно: все, что видела до этого, полная ерунда, и я хочу работать так. Все сложилось, я попала в СТ. Важно, что Щербань не дает артисту повториться в роли, не допускает возможности комфортного пребывания на площадке. Ты должен постоянно выходить за круг своих возможностей, который с каждым разом становится шире.

Если ты хочешь работать в СТ, должен быть готов к постоянному дискомфорту. Но именно это дает уверенность, что, пока ты в этом театре, ты не остановишься в своем профессиональном и личностном развитии.

А как вам работается в этих «некомфортных» зонах? Есть ли такие темы, которые вам не хотелось бы затрагивать?

М. Ю.: Каждый новый спектакль — это вызов, в первую очередь, себе. Но, мне кажется, все надеются, что не будут раздеваться. Я помню, как мы репетировали «Цифры», и вдруг Щербань говорит, что вот, мол, я видел спектакль, там все были голые, и это было так красиво. Мы уже понимаем, к чему он клонит, и внутри все сжимается. Но, конечно, ты это переступаешь. И как же мы радовались, когда позже репетировали, и он говорит: «Ну куда вы этот цветок кладете? Ну в карман!» И мы выдохнули: у нас есть карман!

Я. Р.: Нас, наверное, это и объединяет: постоянная жажда нового, желание идти дальше.

С. С.: Как сказал Гарольд Пинтер, поиски истины не прекращаются никогда. А как только они прекращаются, ты умираешь.

На какую тему вы хотели бы придумать и сыграть спектакль?

П. Г.: Мы сейчас с Сергеем делаем спектакль по мотивам Беккета «В ожидании Годо». Тема, которую поднимаем, — проживание дня.

Сергей Кваченок: Герои ждут Годо, потому что у них ничего другого нет. Они просто тянут свою жизнь. А закончить не решаются, потому что — а вдруг будет свет? Но ничего при этом не делают, а только ждут. Мне кажется, у нас в стране то же самое: у людей как будто есть работа, им комфортно, вроде бы не нравится то, что происходит, но все ждут. А сами принимать решения, развиваться не хотят.

В. Б.: Я бы хотела быть в спектакле, который рассказывает и показывает, почему люди разные, когда наедине сами с собой и когда кто-то есть рядом. Как бы ты ни старался быть свободным, все равно ты другой, чем наедине с собой.

Ю. Ш.: Мне интересно все.

М. Ю.: Мне интересны человеческие взаимоотношения.

Д. Т.: Я бы сыграл на тему выбора, совершения поступка. Что лучше: спокойно и долго жить или ярко вспыхнуть и быстро погаснуть? Сыто и комфортно — или в лишении, но свободно?

Я. Р.: Я бы хотела поговорить о здоровье человека. Это важно. Есть люди, которые живут без рук, без лица, и они счастливы. А когда у тебя все есть, но ты думаешь, что несчатлив, это глупо.

Кирилл Константинов: Может, это прозвучит банально, но я хочу сделать спектакль о любви. Мне кажется, люди до сих пор не знают, что это такое. Так же, как и Вике, мне интересна тема толпы: как толпа на меня воздействует и как я воздействую на толпу.

С. С.: Затронули почти все важные темы, поэтому я присоединюсь. И благо, что каждую из них, выйдя из зоны «комфортности», мы можем реализовать.

Фоторепортаж со спектакля «Родные & Близкие» можно посмотреть в нашей  ГАЛЕРЕЕ

Фотографии © Николая Халезина, pARTisan, а также из архива Владимира Щербаня.

Мнения авторов статьи могут не совпадать с позицией редакции. Если вы заметили ошибки, пожалуйста, пишите нам.


Leave a Reply


pARTisan©, 2012-2024. Дизайн: Vera Reshto. Вёрстка: Swagg.byАнтивирус для сайта WordPres СтопВирус

113 queries in 0,385 seconds.