Са-га о художнике и поэте Алексее Жданове, рассказанная человеком, никогда не знавшим Жданова, и потому вымышленная вся целиком

 © pARTisan #17’2011

Я познакомилась с ним после того, как его не стало. Сначала увидела его тоску, затем услышала его имя, которое стало звучать вокруг меня все чаще, потом узнала, что он поэт, и, наконец, в мою жизнь вошел его миф.

***

Я мыслю, потому что «эрго сум».
Мудрец напутал. Я не верю фразам.
А у тебя веснушки на носу.
Лиловый у тебя фонарь под глазом.
Ты просто так. Ты вышла погулять.
Я мыслю. Мне неважно остальное.
Вот краткий список: праведница, блядь,
Невесты, жены, окна; все иное.
Вот это — двор, вот это — белый свет.
Мне грустно. Я живу. Я срок ломаю.
Я плачу. Я бездельник. Я поэт.
Я водку пью. Я денег занимаю.
Как сердце бьется! Как душа болит!
Я мыслю. Я живу, по крайней мере.
Ведь тридцать лет с тех пор, как я убит.
Как нет меня в живых. Но я не верю.
Ты угодила в гости к мертвецу.
Тебе покойник раскрывал объятья.
А у тебя веснушки по лицу
Текут и струйкой падают на платье.
Вот это — руки, ноги, голова.
Вот это — мы, а это — Смерть-старуха.
Я не забуду страшные слова,
которые услышу краем уха.

Алексей Жданов, 1973–79

Минское арт-подполье 1970–90-х для моего поколения долгое время существовало как легенда. Окруженные культурной пустотой начала-середины нулевых, мы были вынуждены искать вдохновения в западной культуре: первая волна белорусского Адраджэньня уже давно спала, в Минске почти ничего не происходило, во всяком случае, так нам казалось, а то, что заслуживало внимания, происходило за рубежом (и то — об этом мы узнали намного позже).

Складывалось полное ощущение того, что белорусская живая культура — это… нічога няма?

Далеким эхом долетали до нас истории о перформансах Людмилы Русовой и Игоря Кашкуревича, о «партизанских» проектах Игоря Тишина, выставках в галерее «Шестая линия» и на Коллекторной (само слово «Коллекторная» казалось каким-то загадочным и мистическим: где эта Коллекторная?), возникали фамилии тех, кто уже ушел из жизни, или уехал, или остался. Но где? Обиднее всего, что в тот момент, когда происходил бум минского арт-подполья, я уже была, просто где-то спала на окраине Минска, забавляясь пластилиновыми городами и катаниями на санках с местной горки.

Когда, наконец, проснулась и поставила под сомнение нічога няма (а разрешить это сомнение было необходимо для того, чтобы обнаружить в первую очередь себя на карте этого холодного города), попытки прорвать информационную блокаду успеха не приносили. Те, кто знали, не понимали, зачем кому-то нужно это знать, в смысле, разве это интересно? И, вообще, про это знают все (минское подполье славилось своим эскапизмом и было похоже на огромный котел, для которого мир за стенами этого котла не то чтобы не представлял интереса — его просто не было!).

В прошлом году в Музее современного искусства открылась выставка — «Белорусский авангард. 1980–90-е», которая прошла почти незамеченной никем — ни критикой, ни прессой, ни зрителями. Было брошено несколько камней, мол, какой же это авангард, когда еще 50 лет назад в Европе… ну и дальше по шаблону о вторичности белорусского искусства в принципе и о беспомощности наших художников.

Но я шла к этим работам с особым ощущением, понимая, что, возможно, сейчас произойдет нечто для меня очень важное. Дело было не только в мифах, которые зачаровали юную голову. Я шла, чтобы увидеть время, которое я проспала, понять место, которое стало моей колыбелью.

Ибо однажды я проснулась и вдруг обнаружила, что сон, о котором читала в учебниках истории, — ужасный, абсурдный, мрачный — продолжается.

Почему? — спрашивала я у своих родителей. Они, не понимая вопроса, пожимали плечами. Оставалось одно — найти ответ самой.

***

СА-ГА О МУТАНТЕ СЕМЕНОВЕ, которая рассказана самим Семеновым и является вымыслом вся целиком

Как мутант Семенов взял мутантку Клаву,
полюбивши, в жены и прижил с ней дочь,
Черную, как сажа, синюю, как небо,
желтую, как мыло, серую, как моль.
Взял мутант Семенов у мутантки Клавы
Рубель тридцать восемь и пошел в кино,
а в кино он видит на большом экране,
как мутантка Клава спит давно с другим.
Взял мутант Семенов бритву-нержавейку,
выпил рюмку водки, и пришел домой,
и зарезал Клаву, и малютку-дочку,
и старушку-тещу, тестя-старичка.
Как четыре года быстро пролетели,
и мутант Семенов вышел из тюрьмы,
и мутантку Раю взял мутант Семенов,
Уломав насилу, в жены для любви.
А мутантка Клава встала из могилы,
оборотнем стала и пошла гулять.
И мутант Кириллов с этой самой Клавкой
По любви горячей прижил дочку вновь.
Трансмутантка-дочка выросла большая,
вскоре вышла в люди, кончила нархоз.
Звать ее Светлана. Черная, как сажа.
Синяя, как небо. Серая, как моль.
Знать она не знает, кто она такая.
И торгует пивом в лавке на углу.
И имеет за день сто рублей навару.
И не пьет ни грамму. И со всеми спит.
Милые мутанты, люди дорогие!
С этой самой Светкой спал и я не раз.
С черною, как сажа, господи Иисусе!
А на самом деле — серою, как моль.
Вот какие страхи с нами происходят.
Ну а мы не знаем ровно ничего.
А во всем, конечно, лишь мутант Семенов,
подлый многоженец, только виноват.

Алексей Жданов, 1978

…С картины, на фоне какого-то странного, темного, зловещего города, на меня смотрели существа с круглыми серо-синими лицами и выпученными (то ли от ужаса, то ли от безнадежности) глазами. Это было «Хмурое утро» Алексея Жданова. Город за спиной этих существ как будто нельзя было опознать – фантазия или страшный сон художника? — но я узнала этот город. Это был Минск, на окраине которого (картина датировалась 1989 годом) в этот момент спала я.

Город, который я помнила из своего сна, был солнечный и радостный, наполненный ощущением светлого будущего и бесконечного ряда открытых дверей. Он был совершенно не похож на город Жданова.

Но в тот момент, когда я посмотрела на полотно художника, мой город, фасады зданий которого уже были покрыты кракелюрами, растворился, как фантом, обнажив свою реальную пустоту. Художник своей работой рассказал мне больше, чем пространные монологи моих спящих родителей, интеллектуальные передачи по ТВ и школьные, постоянно переписывающиеся под правильную идеологию, учебники.

Я смотрела на тоску Жданова: сумерки, зловещая ночь над городом, странные существа этого города — не пугали. Я вглядывалась в сомкнутые уста жителей-мутантов и вдруг начинала слышать их тихий шепот, их песню —

о том, что, кажется, нет конца этой «резине», и за дверью оказывается снова дверь, и чудится, что город вот-вот проснется, а он еще глубже погружается в сон, что человек человеку волк в этом городе, а того, кто не хочет надевать фарфоровую маску равнодушия, этот город выплевывает. Как он это сделал с самим художником.  

***

Мир долго собирался стать иным,
Но стал таким же — все наоборот.
Я притворялся тяжелобольным
За гаснущий в агонии народ,
За гибель рода в море выпивох,
За полное лишение примет.
Но в свете параллельности эпох
Моей болезни, оказалось, — нет.
И, пустомеля из числа притвор,
Я буду с неизбежностью изъят
Из нынешних, учетных, этих пор,
Перемещен в «ничто» — и буду рад.

Алексей Жданов, 1979

Было два города. В одном, мрачном и темном, жил художник и поэт Алексей Жданов. Бетонные и стеклянные дома этого города обступают со всех сторон, не дают дышать, уходят вверх, пробивая небеса насквозь. А оттуда — холод и забвение. Этот город живет на лицах его жителей, в глазах которых отражается его пламя. Ибо это город горит в вечном огне.

Жители-призраки этого города молчат, с плотно сжатыми устами  и воспаленными от бессонных ночей глазами бродят они по камням этого города. Они никогда не спят. Они плачут сухими слезами. Вера осталась за их спиной. Перед ними — глухая, непреодолимая стена — между картиной, в которую они заключены, и другой жизнью. Другой ли? Или художник пишет зеркало, в котором я вижу себя?

Был еще один город — вечный. Город, который видел художник, когда закрывал глаза или забывался. Этот город залит солнечным светом, за его каменными стенами тоже не спят. Но там веселятся и радуются, сидя за праздничным столом, ожидая путника, который через горы и пустыни, сумерки и ночи спешит успеть на пир в Кане Галилейской.

В этот вечный город художник мечтал вернуться. Когда-нибудь, когда удастся пробить глухие равнодушные желтые стены, прорвать холст и выйти за пределы рамы, в которую его заключили, — чтобы, наконец, из фантомного мира, населенного призраками, в котором бетонные дома серой пылью отражаются на лицах жителей, выйти и увидеть —  солнце, город, залитый солнцем, людей с солнечными лицами, небеса, дающие свет.

В городе, где жил художник и поэт Алексей Жданов, не видно неба, в нем не бывает солнца, ибо сам этот город есть Солнце. Я родилась в этом городе. Я купалась в лучах его, как я думала, солнца, а это был сам город. Город, камни которого желтые не оттого, что залиты светом, а потому что сами есть желтые.

***

На небе — желтый развод.
Желтые наши дома.
Кто-то не ест и не пьет,
весело сходит с ума.
Кто-то над книгой сидит,
песню мурлычет под нос.
А за окошком дождит —
долго, солидно, всерьез.
Желтый удушливый дым —
кроткая совесть моя.
Мир за окном объясним
в терминах небытия.
Смешаны запах и цвет
и опрокинуты в сон:
заполучили букет,
образ грядущих времен.
Желтые, как анаша.
Чувственный самообман.
…катится разум, как шар —
маленький мой кегельбан.

Алексей Жданов, 1979

***

«И тут я опять почему-то вспомнил похороны, теперь уже Жданова. Народу тогда в его квартире собралось много, друзья, его подруги, почитатели. Все были шокированы даже не самой его смертью, он много пил, имея слабое сердце, поэтому она была ожидаема. Шокировало другое — ее нелепость. Алексей пил с утра в каком-то шалмане в том же бараке, где жил Ким. Потом он уснул за столом. Рядом стояла выварка с кислой капустой. Он прислонился к ней головой, придавил краем шею и задохнулся во сне. 

Я помню, как в его квартиру приходили все новые люди. Они подходили к гробу, у которого, не отрывая глаз, сидела в черном его раздавленная горем мать, потом выходили на кухню, выпивали водки и шли молча курить в подъезд. На следующий день после похорон все снова собрались в его квартире на поминки. Вначале все тихо сидели и пили. Но вдруг, после какой-то рюмки, нашло бредовое веселье — разом загалдели, послышался смех, его становилось все больше. Через час-полтора все разъехались веселиться в других местах, словно ничего не было, а если и было, то лучше поскорее забыть».

Из романа Артура Клинова «Стеклотара»

Я заплачу мокрыми слезами, чтобы тушить пожар вокруг себя. Я буду пробиваться сквозь холст, вгрызаться в него, кромсать, чтобы не стать призраком этого города. Я построю свой вечный город, чтобы однажды дать себе шанс в него возвратиться.

***

…Луна для всех. Для психа. Для микроба.
Для быта, пропитавшегося серой.
«От скуки бытия», от слов, от злобы
я становлюсь на время мышкой серой.
Под койкой схоронюсь в укромной щелке,
бессмертный со своим конечным счетом.
И выметут с утра мой трупик щеткой
и к прочим сопричислят нечистотам.

Алексей Жданов, 1979 

22 января в Музее современного искусства в Минске открывается выставка Алексея Жданова (1948–1993) «Из жизни мутантов, или Воспоминания о будущем», посвященная 65-летию со дня рождения художника.

Фотографии © Сергей Жданович, pARTisan

Мнения авторов не всегда совпадают с позицией редакции. Если вы заметили ошибки, пожалуйста, пишите нам.

Использование авторского визуального материала текста строго запрещено.