Триумфальному шествию фильма Михаэля Ханеке «Любовь» по всем значимым международным кинофестивалем — от интеллектуальных Канн до мейнстримового Оскара — посвящается. Фрагменты из статьи Линды Фишер, написанной на основе ее доклада на конференции Университета Вены в 2008 году, посвященной 100-летию Симоны де Бовуар, — «Age / Aging: on Simone de Beauvoir’s The Coming of Age».

«Другой снаружи и Другой внутри: инаковость старения и пожилой человек в работе Бовуар «Старость»

Мы черпаем большую часть наших представлений о старости из мифов, неверных впечатлений и мистификации. В этой связи примечательно, что Симона де Бовуар начинает свою работу Старость (La Vieillesse, Paris: Gallimard, 1970) с притчи.

Когда Сиддхартха, ставший впоследствии Буддой, был юн, он жил отшельнической жизнью, проводя много времени в уединении. Однажды, оказавшись за пределами своего дворца, он встретил старика, которого Бовуар описывает как «волочащего ноги, морщинистого, беззубого, седовласого, согбенного, бормочущего себе под нос что-то бессвязное человека, который дрожал всем телом, опираясь на клюку» [3]. Сиддхартха был ошеломлён этой встречей и спросил возничего своей колесницы, что такое старость.

«Ужасно, — воскликнул Сиддхартха, — что слабые и невежественные люди, опьянённые тщетой юности, не хотят замечать старости!» После этого он пожелал вернуться во дворец, размышляя над вопросом: «К чему все удовольствия и радости жизни, если я сам — всего лишь жилище, в котором суждено поселиться старости?» [4]

Ответ на этот вопрос заключён в продолжении притчи, которую рассказывает Бовуар: Сиддхартха увидел в том старике собственную судьбу, поскольку, согласно его предназначению («он был рождён, чтобы спасти человечество»), Будда решился испытать все тяготы человеческой доли. Это отличает его от остальных людей, избегающих всего, что причиняет страдание. И, добавляет Бовуар, больше всего люди хотели бы избежать старости.

Но старости не только боятся и избегают, её делают предметом умолчания.

Она представляет собой табуированное явление, к которому общество относится как к «своего рода постыдному секрету» [5], окутанному «тайным сговором молчания» [6].

Именно это молчание Бовуар и намерена была нарушить своей работой Старость. По её точному замечанию, табуирование старости, прежде всего, служит помехой открытой и непредвзятой дискуссии о социальном статусе, безнадёжных и унизительных условиях жизни пожилых людей. Такое положение дел Бовуар считает постыдным, если не преступным. Пожилых людей игнорируют, объективируют, к ним относятся как к изгоям, они «приговорены к бедности, немощи, никчемности и безысходности» [7] и едва ли признаются полноценными человеческими существами.

<…>

Условием конституирования Другого является реальное или предполагаемое наличие различий, которые, собственно, и составляют и оправдывают основу конструируемой инаковости. С этим тесно связана глубинная тревога по отношению ко всему отличающемуся (и всему, что эти отличия продуцирует); а может быть, и нечто более фундаментальное — тревога в отношении различия как такового.

Как правило, само наличие или ощущение различия, независимо от того, в чём это различие, собственно, заключается и что оно влечёт, является достаточным условием для того, чтобы спровоцировать страх, подозрение или ненависть, трансформирующие это различие в инаковость, а инаковость, в свою очередь, преобразующие в уничижение. И основной удар приходится именно на пожилых людей, хотя речь тут идёт скорее не о конкретных людях, а о старости как таковой.

Как отмечает Бовуар, в то время как некоторые люди примиряются со старостью, а кто-то даже чувствует себя довольно комфортно в этом состоянии, для большинства перспектива старения связана с чувствами ужаса и отвращения. Поэтому в Старости и некоторых других работах Бовуар отзывается о стремлении всеми силами избежать проблемы старости негативно, если не сказать, гневно [13].

Но нежелание людей мириться с перспективой встретить закат жизни в бедности, одиночестве и тоске, даже если их тревога обоснована, не является исчерпывающим объяснением столь ярко выраженного негативного отношения к старости.

Возможно, люди боятся старости, поскольку она представляет собой своего рода «начало конца»: «третий акт жизни», приближение неминуемой смерти. Но ведь человек не просто смертен, а случайно смертен: унести жизнь могут и болезни, и несчастные случаи. Но, в отличие от опасных для жизни болезней, смерть действительно неотвратима лишь в старости. Независимо от того, насколько человек благополучен или здоров, он не может жить вечно. В конце концов, все мы смертны.

Итак, за страхом старения и старости скрывается страх смерти? Бовуар подвергает сомнению это утверждение, замечая, что к старости люди испытывают даже большую неприязнь, чем к смерти [14].

Бесспорно, многие люди, испытывают сильнейшее отвращение к старости, но пересиливает ли оно страх смерти? [15] Безусловно, наше отношение к старости и смерти в значительной степени зависит от нашего возраста и состояния здоровья: в двадцать лет кто-то может больше бояться старости, чем смерти, в то время как для человека восьмидесяти лет скорее будет справедливо обратное, и Бовуар это допускает.

И, тем не менее, старость вызывает у людей отвращение, вследствие чего они пытаются тем или иным способом её избежать, держаться от неё подальше, минимизировать её эффекты, приглушить или замаскировать, одним словом, её отвергнуть. Таким образом, нетолерантность в отношении пожилых людей является лишь верхушкой айсберга отторжения старости как таковой. И, проделав логический круг, мы возвращаемся к тезису о том, что неприятие старости чаще всего приводит к конструированию пожилого человека или самой старости как Другого.

<…>

Поскольку любое явление может быть рассмотрено извне и изнутри, в некоторых случаях эти две позиции могут сосуществовать в одном субъекте, могут оказаться в чём-то смежными, совпадать или образовывать единое целое, а могут, как мы видим на примере феномена старения, противоречить друг другу. Поскольку позиция стороннего наблюдателя с необходимостью должна конституировать пожилого человека как Другого, то в случае, когда старость рассматривается исходя из внутреннего субъективного опыта старения, инаковость пожилых людей неминуемо продуцируется и изнутри. Это и есть, как отмечает Бовуар, причина остракизма в отношении старости, который мы, старея, обращаем против самих себя.

Пожилые люди — это не просто «кто-то другой», или «некие другие», а мы сами. Каждый из нас потенциально или реально является пожилым человеком, или, точнее, поскольку каждый из нас станет стариком или старухой, мы уже являемся ими, заключая в себе эту неизбежность в латентной форме.

И, таким образом, престарелый Другой — это я сам, Другой внутри меня, Я сам — Другой.

Суровая правда состоит в том, что для старения не существует границ, оно не делает различий между представителями разных социальных групп и не знает исключений, являясь фундаментальным элементом экзистенциального опыта, разделяемого всеми людьми, элементом, специфицирующимся и индивидуализирующимся в каждом из нас. Все мы неотвратимо стареем, захваченные в заложники бренностью наших собственных тел. В конце концов, по тем или иным причинам мы можем и не достичь старости — к тому же в разных культурах возраст старости определяется по-разному, — и тем не менее, каждый их нас уже в какой-то мере является стариком (что хорошо понимал Будда), поскольку уже сейчас мы представляем собой оплот грядущей старости.

Иными словами, даже до того, как мы фактически постареем, мы уже старики и старухи, в нашем бытии-к-смерти мы постоянно постепенно умираем. Ещё не будучи старыми, мы уже становимся резервуаром для инаковости в отношении к старости, мы уже являемся Другими для нас самих.

<…>

Тот факт, что многие люди тратят уйму времени, сил и денег на отрицание реальности старения и старости, хотя все мы отлично знаем, что она неотвратима (и, более того, она неотвратима и для нас самих), объясняет агрессивную защитную реакцию на работы Бовуар, посвящённые старости и старению. Бовуар также упоминает всем давно известные тактики уклонения от проблемы старения, например стандартное самозаклинание, гласящее, что пока ты чувствуешь себя молодым, ты таковым и являешься, а также отрицание существования старости как таковой.

…Знания и представления могут казаться весьма убедительными, в особенности в случае, если самообман работает на полную катушку, потому Бовуар настаивает на том, что мы должны перестать лгать самим себе.

Нам необходимо принять себя как старых людей не только для того, чтобы отказаться от иллюзий, но и с целью достижения критической социальной цели:

отказываясь «влачить жалкое существование на закате своей жизни», мы уже не сможем оставаться равнодушными к проблемам пожилых людей.

<…>

Старение представляет собой телесное воплощение темпоральности, в двух смыслах «отелесненное время»: время, «схваченное», запечатлённое, отлитое в определённую форму, олицетворённое и, как наше воплощение, данное не в статике, а как процесс, разворачивающийся во времени. Но проблема состоит не в самом этом телесном воплощении времени, ведь жизненный опыт в целом темпорален, и вряд ли хронология как таковая и факт нахождения в определённом возрасте сами по себе не являются проблемой.

Речь идёт о чём-то большем: темпоральность оставляет явственный и неизгладимый след в нашем облике. Незаметность, с которой разворачивается процесс запечатления времени в теле, его неуловимость связаны с развитием и изменением. Эти следы времени принимают форму континуального становления Другим, бесконечной метаморфозы. И, как отмечает Бовуар, метаморфоза всегда несёт в себе нечто пугающее29, что-то, что влечёт шоковый эффект трансформации, не оставляющий камня на камне от иллюзии, что существование моего Я стабильно, гармонично и непрерывно во времени.

<…>

Бовуар утверждает, что «старость пугает нас тем, что отклонение от нормы в старости становится нормой»31, и приводит в качестве иллюстрации следующее высказывание: «Что нормально для старого человека, применительно к тому же человеку в его молодые годы было бы расценено как дефект» [32].

Такой медицинский подход, считающий здоровье исходным состоянием, которое в старости сменяется «ставшим нормой ненормальным состоянием», конструирует первоначальное состояние в качестве нормативного, усугубляет понятие о существующем по умолчанию «молодом Я», обладающем превосходным здоровьем, дееспособным телом и здравым умом. Такой позиции созвучна идея о том, что смерть — перспектива менее пугающая, чем старость, поскольку, когда смерть наступает — нас уже нет, в то время как когда наступает старость, нас становится меньше. В этом смысле меньше — хуже, чем ничего, а полное исчезновение предпочтительнее исчезновения в нас того, кем мы были ранее.

В этой связи Бовуар пишет: «Стоило бы противопоставлять жизни не смерть, а старость. Старость — пародия на жизнь» [33].

<…>

И тем не менее, отвержение старости, несомненно, является уникальным примером отношения к инаковости. Со старостью дело обстоит иначе, чем в случаях, когда сконструированный Другой воспринимается как некая определённая и отдельная инстанция, вынесенная вовне доминирующей группы. Мы неизбежно в конце концов присоединимся к подмножеству пожилых людей, сами станем собственным Другим.

<…>

Перевод Лидии Михеевой, («Топос», № 3’2010).

Полностью электронную версию статьи можна прочитать ТУТ.

Мнения авторов не всегда совпадают с позицией редакции. Если вы заметили ошибки, пожалуйста, пишите нам.

[4] Beauvoir, op. cit., p. 1.
[5] Ibid.
[6] Ibid., p. 2.
[7] Ibid.
[13] Бовуар критически высказывается об этой тенденции в работе Старость, а также в многочисленных интервью.
[14] Beauvoir, op. cit., p. 593.
[15] Зачастую кажется, что саму Бовуар старость страшила больше, чем смерть.
[29] Ibid., p. 5.
[31] Beauvoir, op. cit., p. 285.
[32] Ibid., p. 286.
[33] Ibid., p. 593.